30 ноября 2020

Сергей Эйзенштейн о Чарли Чаплине: часть 1

Как я обещала одному из читателей, сегодня я делюсь с вами отрывком из эссе Сергея Эйзенштейна о Чаплине. Почему-то мне не удалось найти его текст в Интернете, хотя, возможно, где-то оно все-таки есть. Как бы там ни было, эссе довольно объемное, и выложить его целиком я не смогу (а может, и нельзя), но, по крайней мере, выложу хотя бы пару отрывков. И сегодня будет первый из них.



Cергей Эйзенштейн

Charlie the Kid*


Charlie «the Kid». Мне кажется, что название этого наиболее популярного произведения Чаплина вполне достойно стать рядом с его именем: оно помогает раскрытию его образа совершенно так же, как приставки «Завоеватель», «Львиное сердце» или «Грозный» определяют собой внутренний облик Вильгельма, завоевавшего острова будущей Великобритании, легендарно храброго Ричарда эпохи Крестовых походов или мудрого московского царя Ивана Васильевича Четвертого.
Не режиссура.
Не приемы.
Не трюки.
Не техника комического.
Не это меня волнует.
Не в это хочется поникнуть.
Когда думаешь о Чаплине, то прежде всего хочется вникнуть в тот странный строй мышления, который видит явления таким странным образом и отвечает на них образами такой странности. И внутри этого строя – ту его часть, которая, прежде чем сложиться в воззрение на жизнь, существует в стадии созерцания окружающего мира.
Одним словом, мы займемся не мировоззрением Чаплина, а его жизневосприятием, которое родит неповторимые и неподражаемые концепции так называемого чаплиновского юмора.

***

Поля зрения двух заячьих глаз пересекаются за его затылком. Он видит позади себя. Обреченный больше убегать, чем преследовать, он на это не жалуется. Но поля зрения его не пересекают друг друга спереди. Впереди у зайца – невидимый для него кусок пространства. И заяц с разбегу может налететь на встречное препятствие.
Заяц видит мир иначе, чем мы.
У овцы глаза посажены так, что поля зрения вовсе друг друга не перекрывают. Овца видит два мира – правый и левый, зрительно не совпадающие в единство.
Иное вѝдение влечет за собой и иные картинно-образные результаты этого вѝдения. Не говоря уже о высшей переработке этого вѝдения во взгляд и далее в воззрение с того момента, когда мы от овец и зайчиков подымаемся до человека во всем окружении социальных факторов, окончательно сводящих все это в мировоззрение.
Как посажен глаз – в данном случае глаз мысли,
как смотрит этот глаз – в данном случае глаз образа мысли;
как видит этот глаз, глаз необычайный,
глаз Чаплина,
глаз, способный увидеть Дантов ад или гойевское каприччио темы «Новых времен» в формах беззаботной веселости?
Вот что волнует,
вот что интересует,
вот что хочется разгадать:
чьими глазами глядит на жизнь Чарли Чаплин?

***

Особенность Чаплина состоит в том, что при седых волосах он сохранил «детский взгляд» и непосредственность восприятия любых явлений.
Отсюда его свобода от «оков морали» и возможность видеть в комическом аспекте такое, от чего у других дерет мороз по коже.
Подобная черта во взрослом человеке именуется «инфантильностью».
И отсюда – комизм чаплиновских построений базируется «в основном» на инфантильном приеме.
К этому пункту понадобились бы две оговорки:
это не единственный прием Чаплина
и приемы эти не только Чаплину свойственны.
Правда, мы меньше всего искали его приемы, а старались разгадать «тайну его глаз» – тайну его взглядов как колыбели, из которой могут расти любые приемы.

<...>

«Тайна его глаз», несомненно, раскрыта «Новыми временами». Пока дело шло о веренице прекрасных его комедий, о столкновениях добрых и злых, маленьких и больших – как бы случайно распадавшихся одновременно и на бедных, и на богатых, ­– глаз его смеялся и плакал в унисон его темам. Когда же в новейших временах американской депрессии внезапно добрые и злые «дяди» оказались реальными представителями непримиримых социальных групп, глаз Чаплина сперва замигал, затем зажмурился, но упрямо продолжал глядеть на новые времена и явления по-прежнему, он, видимо, пошел вразрез с собственной темой. В стилистике вещи это привело к надлому. В тематической трактовке – к чудовищному и коробящему. Во внутреннем облике самого Чаплина – к полному раскрытию тайны его глаз.
В последующих соображениях я вовсе не хочу сказать, что Чаплин безучастен к совершающемуся вокруг него или что Чарли не понимает (хотя бы частично) всего, что происходит вокруг него. Меня не интересует, что он понимает. Меня интересует, как он ощущает. Как смотрит и видит, когда он погружается «во вдохновение». Когда на него находит серия образов явлений, над которыми он смеется, и когда смехом воспринятое переплавляется в форму комических ситуаций и трюков; и какими глазами надо глядеть на мир, чтобы увидеть его так, как он видится Чаплину.
Смеется группа очаровательных китайских ребят.
Одним планом. Другим. Крупно. Средне. Опять крупно.
Над чем они смеются?
Видимо, над сценой, происходящей в глубине комнаты.
Что же там происходит?
На кровать повалился мужчина. Видимо, пьян. И его неистово хлещет по лицу маленькая женщина-китаянка. Дети заливаются безудержным смехом.
Хотя мужчина – их отец. А маленькая китаянка – их мать. И большой мужчина вовсе не пьян. И не за пьянство бьет его по лицу маленькая жена.
Мужчина мертв.
И она бьет покойника по лицу именно за то, что он умер и бросил на голодную смерть и ее, и вот этих маленьких ребят, которые так звонко смеются.
Это, конечно, не из фильма Чаплина. Это из материала мимолетной строчки замечательного романа Андре Мальро «Условия человеческого существования».
Думая о Чаплине, я его всегда вижу в образе этого весело смеющегося китайчонка, глядящего на то, как смешно качается голова большого мужчины от ударов руки маленькой женщины.
Не важно, что китаянка – мать. Что мужчина – безработный отец. И уже вовсе не важно, что он вообще мертв.
В этом секрет Чаплина. В этом тайна его глаз. В этом он неподражаем. В этом его величие.
…Видеть явления самые страшные, самые жалкие, самые трагические глазами смешливого ребенка.
Быть в состоянии видеть образ этих явлений непосредственно и внезапно – вне морально-этического их осмысления, вне оценки и вне суждения и осуждения, так, как на них смотрит во взрыве смеха ребенок, – вот в чем он отличен, неподражаем и единствен. Эта внезапная непосредственность взгляда родит смешное ощущение. Ощущение разрабатывается в концепцию.
Концепция бывает троякая.
Явление подлинно безобидно – и чаплиновское восприятие облекает его неподражаемым чаплиновским буффом.
Явление персонально драматично – и чаплиновское восприятие родит юмористическую мелодраматичность лучших образцов его индивидуального стиля – сочетание улыбки со слезой.
Слепая девушка может вызвать улыбку, когда она, не замечая, обливает Чаплина водой.
Прозревшая девушка может оказаться мелодраматичной, когда в касании рукой она не до конца догадывается, что перед ней тот, кто любит ее и вернул ей зрение.
И тут же этот мелодраматизм внутри той же самой вещи может быть буффонно поставлен на голову – слепой девушке вторят эпизоды с бонвиваном, спасенным Чаплином от самоубийства; в них бонвиван узнает своего спасителя и друга лишь в «ослеплении» винными парами.
Наконец, явление социально трагическое – уже не детская забава, не детского ума проблема, не детские игрушки, – и смешливо-детский взгляд порождает серии страшных кадров «Новых времен».
Пьяная встреча с безработными грабителями в магазине… Сцена с красным флажком…
Эпизод невольной провокации у ворот бастующей фабрики…
Сцена бунта в тюрьме…
Взгляд Чаплина родит искру смешного вѝдения.
Оно опосредствуется этической тенденцией «Малыша» или «Огней», сентиментальной аранжировкой сочельника в «Золотой лихорадке», обличением в «Собачьей жизни».
Удачно в «Пилигриме», гениально в «Огнях большого города», неуместно в «Новых временах».
Но сама эта способность внезапного вѝдения детскими глазами. Вѝдения непосредственного. Вѝдения первичного, без морально-этического осознавания и изъяснения.
Вот что потрясает.
Приложение и применение.
Разработка и аранжировка.
Сознательная или бессознательная.
Отделимая или неотделимая от первичного «запала».
Целенаправленная или безотносительная.
Одновременная или последующая…
Все это – вторичное. Доступное. Изучимое. Достижимое. Профессиональное. Ремесленное. Общее для всего комического эпоса американского кино.
Способность детски видеть – неподражаема, неповторима, лично Чаплину присуща.
Так видит только Чаплин.
Через все ухищрения профессиональной разработки неизменно пронзительно смотрит и поражает именно это свойство чаплиновского зрачка.
Всегда и во всем: от пустяка – «Ночь в театре» – до трагедии современности в «Новых временах».

***

Так видеть мир и иметь мужество так его показывать с экрана присуще только гению.
Впрочем, ему даже не нужно мужества.
Ведь так, и только так, он видит.
Может быть, я слишком настаиваю на этом пункте?
Возможно!
Мы люди «сознательной задачи».
И неизбежно – «взрослые».
Мы взрослые, утерявшие способность смеяться смешному без учета его, быть может, трагического смысла и содержания.
Мы взрослые, потерявшие пору «беззаконного» детства, когда еще нет этики, морали, высшего критерия оценки и пр., пр., пр.
Чаплину подыгрывает сама действительность.
Кровавая нелепость войны для Чаплина – в фильме «Shoulder Arms».
Для «Новых времен» – новая эра новейших времен.
Партнер Чаплина – вовсе не рослый, страшный, сильный и беспощадный толстяк, в свободное от съемок время управляющий рестораном в Голливуде**.
Партнер у Чаплина, через весь его репертуар, – другой.
Еще более рослый, еще более страшный, сильный и беспощадный. Чаплин и сама действительность, вдвоем, «на пару», играют перед нами нескончаемую вереницу цирковых антре. Действительность подобна серьезному «белому» клоуну. Она кажется умной, логичной. Осмотрительной и предусмотрительной. И в конечном счете именно она остается в дураках и осмеянной. Бесхитростный, ребячливый ее партнер Чаплин одерживает верх. Беззаботно смеется, сам не замечая того, что казнит ее смехом.
И как юный химик в своих первых анализах снабжает лукаво подсунутую ему чистую воду всеми мыслимыми и немыслимыми ингредиентами, так и в этой чистой воде инфантильности непосредственного вѝдения смешного всяк прочитывает свое.
В детстве я видел престидижитатора. В смутно фосфоресцирующем облике призрака двигался он по затемненной сцене.
– Думайте о том, кого вы хотите видеть, – кричал с подмостков этот ярмарочный Калиостро, – и вы увидите его!
И в этом маленьком веселящем человечке, который сам волшебник и маг, тоже «видят». Видят то, чего никогда он не вкладывал.
Вечер в Голливуде. Мы с Чарли собираемся в Санта-Монику на народное гулянье «Вэнис» вдоль берега моря. Сейчас мы будем стрелять по заводным свинкам. Сбивать шарами яблоки и бутылки. Чаплин, деловито надев очки, будет аккуратно заносить счет выигранных очков, чтобы вместо ряда мелких призов, вроде гипсовых портретов «Кота Феликса», взять один большой, например будильник. А мальчишки будут фамильярно хлопать его по плечу. «Хэлло, Чарли!»
Пока что садимся в машину. Он сует мне книжечку. Немецкую.
– Разберитесь, пожалуйста, в чем тут дело. – Немецкого языка он не знает. Но знает, что в книжке сказано о нем. – Объясните, пожалуйста.
Книжечка немца-экспрессиониста, и в финале ее – это пьеса, конечно в космическом катаклизме: Чарли Чаплин, пронзая вновь возрожденный хаос своей тросточкой, указывает выход за пределы мира и раскланивается котелком.
Сознаюсь, и я завяз в истолковании этого послевоенного бреда. «Разберитесь, пожалуйста, в чем тут дело» – он мог бы сказать про многое и многое, сказанное о нем.
Удивительно, как льнет к Чарли Чаплину всякая метафизическая чертовщина!
Вспоминаю еще одно высказывание о нем.
Оно принадлежит покойному Эли Фору, автору многотомной истории искусств.
Он писал о Чаплине:
«Он прыгает с ноги на ногу – такие грустные и столь нелепые ноги! – и тем самым представляет обе крайности мышления – одна именуется познанием, другая – вожделением. Прыгая с одной ноги на другую, он ищет равновесия души, которое находит, с тем чтобы немедленно вновь потерять его».
Однако, безотносительно [к] воле автора, социальная судьба его окружения выносит безошибочно верное толкование.
И так или иначе, на Западе истина избирает этого смешно глядящего маленького человечка, чтобы под смешное для него подставить то, что само по себе часто даже вне категории осмеяния.
Чаплин работает «на пару» с действительностью.
И то, что сатирик обязан двупланно вводить внутрь самого произведения, то комик Чаплин делает однопланно. Он смеется непосредственно. Сатирическое опосредствование создается из наплыва гримасы Чаплина обратно на условия, ее создавшие.

***

– Вы помните сцену в «Малыше», где я детям бедной семьи рассыпаю корм из ящика, как цыплятам?***
Это разговор на яхте Чаплина – мы три дня гостим у него на волнах возле острова Каталина в окружении морских львов, летающих рыб и подводных садов, на которые смотришь через стеклянное днище особых пароходиков.
– Ведь я это сделал из презрения к ним. Я не люблю детей.
Автор «Малыша», из-за которого над судьбой заброшенного ребенка плакали пять шестых земного шара, не любит детей. Он – «зверь»?!
Но кто же нормально не любит детей?
Только… сами же дети.
Яхта качается дальше. Ее качания напоминают Чарли качающуюся походку слона.
– Презираю слонов. Такая сила, и безропотно послушна.
– Кого вы любите из зверей?
– Волка. – Ответ без паузы. И его серые глаза и серая шерсть бровей и волос кажутся волчьими. Глаза устремлены в солнечные блики тихоокеанского заката. По бликам проскальзывает миноносец тихоокеанской эскадры США.
Волк.
Принужденный жить в своре. И быть всегда одиноким. Как это похоже на Чаплина! Навсегда во вражде со своей сворой. Каждый враг каждому и враг всем.
Может быть, Чаплин думает не совсем так, как говорит. Может быть, это немного «поза»?
Но если это поза, то это, вероятно, та именно поза, в которой Чаплин озаряется своими неповторимыми и неподражаемыми концепциями.
Шесть месяцев спустя, в день моего отъезда в Мексику, Чаплин показывает мне еще не озвученные, еще начерно смонтированные «Огни большого города».
Я сижу в черном клеенчатом кресле самого Чаплина. Сам же Чаплин занят: на рояле, на губах он дополняет отсутствующий звукомонтаж картины. Чарли (на экране) спас жизнь хотевшему утопиться пьяному буржуа. Своего спасителя спасенный самоубийца признает лишь в пьяном виде.
Смешно? – Трагично.
Это Щедрин. Это Достоевский. Маленького бьет большой. Он избит. Сперва – человек человеком. Дальше больше – человек обществом. От единичного полисмена «Собачьей жизни» – к регулярно въезжающей лавине полицейских из «Новых времен». От беззаботной веселости «Ночи в театре» – к театру ужасов «Новых времен».
Конвейер, показанный в фильме, – это нескончаемая дыба, моторизированная голгофа, а Чаплин танцует на дыбе менуэт, достойный Моцарта.
Мороз по коже дерет от ручки, одним поворотом меняющей темпы конвейера.
Здесь же – корчи смеха от игры на этой ручке!
Когда-то очень давно была широко популярна фотография не то из лондонского «Грэфика», не то из «Скетча».
«Стоп! Его Величество Дитя!» – гласила под ней надпись.
А фотография изображала безудержный поток уличного движения на Бонд-стрит, Стрэнде или Пиккадили-Серкес, внезапно застывший по мановению руки бобби – английского полисмена.
Через улицу переходит ребенок, и потоки уличного движения покорно ждут, пока Его Величество Ребенок не перейдет с тротуара на тротуар.
«Стоп! Его величество дитя!» – хочется воскликнуть самому себе, когда пытаешься подойти к Чаплину с позиций социально-этических и моральных в широком и глубоком смысле слова.
«Стоп!»
Возьмем его величество таким, как оно есть!




_____________
*Эйзенштейн С. Словесные портреты / Сергей Эйзенштейн. М. : КоЛибри, Азбука-Аттикус, 2016. С. 176-178, 196-205.
**Здесь, похоже, Эйзенштейн путает грозного «тяжеловеса» Эрика Кэмпбелла с менее грозным Генри Бергманом, которому и принадлежал ресторан в Голливуде.
***Речь, конечно, об эпизоде из «Тихой улицы» (Easy Street) (1917).

9 комментариев:

  1. Ну это еще хлеще Кукаркина!

    По воспоминаниям Милдред Харрис, когда к ним приходили гости с детьми, Чарли сам превращался в ребенка и готов был с ребятишками ползать весь вечер как дитя. Из "показаний" Литы Грей на студии во время съемок "Малыша" Чарли с детьми бегал как ребенок, играл в прятки, разрешал плескаться в бассейне и только дети имели право называть его просто Чарли. Эйзенштейн прав, Чаплин был с душой ребенка. Но вот на счет презрения и нелюбви к детям, что-то не вяжется.

    ОтветитьУдалить
    Ответы
    1. Мне кажется, в данном случае Чаплин просто шутил, а Эйзенштейн воспринял шутку слишком серьезно.

      Удалить
    2. Ну вот это ближе к истине.

      Удалить
  2. Спасибо! Два моих любимых гения!)))
    Про любовь Чарли к детям. Бегать с ними и играть с ними - не значит, любить их) Что нисколько не умаляет личности и таланта Чаплина.

    ОтветитьУдалить
    Ответы
    1. А как любить детей? Визжать от восторга,увидев ребёнка? Многие так и делают, но я никогда этого не понимала. Мне,кажется, с Чаплина вполне достаточно того что было и режиссерского подхода к детям.

      Удалить
    2. Мне сложно представить, как можно с удовольствием играть с детьми и при этом не любить их) Если бы я не любила детей, я бы постаралась максимально избегать их. Вообще, я не вижу ничего плохого в том, чтобы не любить детей (если это не выражается в агрессивной форме), но в случае с Чаплином в это утверждение все-таки не верится :)
      По тому, как развивался диалог, у меня, честно говоря, сложилось впечатление, что, если бы Эйзенштейн не остановил его встречным вопросом, Чаплин намеревался и дальше гнать в том же духе. Не люблю детей, не люблю слонов, и тех не люблю, и этих... и вообще никого не люблю :) Может, настроение у него такое было. В то, что Чаплин не любил слонов, мне тоже не верится)

      Удалить
  3. Александра02.12.2020, 18:35

    Чарли, конечно же, шутил, по контексту понятно) Аналогично - про слонов)

    ОтветитьУдалить
  4. Александра02.12.2020, 19:46

    Интереснейшая статья, но написана, действительно, таким языком, что мозг сломать можно)) Ждём продолжения!

    ОтветитьУдалить

Дорогие читатели! Я всегда рада вашим комментариям. Пусть вас не смущает то, что в блоге включена их премодерация - это вынужденная мера против спама и рекламы. Ваш комментарий обязательно будет опубликован сразу, как только я его увижу. - Фракир